top of page
  • Фото автораТехнологи добра

ВЛАДИМИР МЕЕРЗОН. Писатель, актер.

Отрывок из книги.





Филиппхен

Почему Филиппхен? Кто этот маленький немчик?

Кто – не знаю. А почему – скажу.

Когда-то мама, выросшая в Москве при немке гувернантке, научила нас с братом старинной детской игре. Если, расколов лесной орех, в нём обнаруживали не обычное, а двойное ядрышко, - произносилась присказка-приговорочка, начинавшаяся словами: «Филиппхен, Филиппхен..». А, продекламировав её хором, каждый съедал половинчатое зёрнышко. Это был ритуал. И тогда – будь внимательным! Беря от партнёра что-либо из рук в руки, - пусть между делом, пусть для передачи, - какую угодно мелочь или вещицу – надо обязательно сказать: «Помню».

Запамятуешь, промолчишь, - проиграл.

В жизни я многое и многажды получал от людей, и теперь хочу сказать об этом: помню!

А вас приглашаю в свидетели и судьи

Я всё пишу, о прошлом вспоминая, -

О будничном, домашнем, о себе.

Сумею ли? Успею ли? - Не знаю.

Но удивляюсь собственной судьбе.

Жизнь сшита из нечаянных кусочков,

Как одеяло шьют из лоскутов.

В ней – совпадения, везение, и прочее. -

Не нахожу для объясненья слов!..

Кто нас ведёт? Что жизнью управляет?

Судьба? Природа? Кто же сделать смог,

Что в старости я сызнова играю?..

Не гуру, не кудесник. Только Бог.

Попытаюсь воспроизвести мир, в какой вступил 8 июня 1925 года. Именно с этого числа, обозначенного в паспорте, как дата рождения, началось моё непосредственное знакомство с окружающим.

Я знаю, что появился на свет в доме № 24 по Тверскому бульвару, во втором этаже. Слышал, что роды были быстрыми – едва успела примчаться вызванная к случаю акушерка – и потому сам в детстве рассказывал, как все сидели за столом на первом этаже, когда со второго раздался детский крик.

- Что там? - Будто бы спросила мама.

- Володя родился, - сообщила акушерка, спускаясь в столовую.

- Не может быть!

Поднялись наверх, а там, и правда – я.

Кажется, не один год я убеждённо рисовал именно эту картину, обижаясь на насмешливое недоверие старших. Однажды, поспорив с братом, пошёл даже к матери за подтверждением, и был весьма озадачен, услышав, что всё было «не совсем так», и что мама о моём рождении «всё-таки догадывалась».

Но, так или иначе, 8 июня 1925 года, в Духов день, в тогдашней Москве и в тогдашнем доме № 24 по Тверскому бульвару я впервые увидел мир, в котором предстояло жить.

Не вспомню, видел ли я его тогда перевёрнутым, или сразу низ и верх были расставлены по местам. Признаю, что впоследствии я не раз воспринимал окружающее поставленным с ног на голову, и об этом ещё предстоит рассказать. А теперь не будем отвлекаться.

Попробую обрисовать, насколько знаю и как сумею, своё родовое гнездо и генеалогическое древо.

В недавние ещё времена росло оно в густом лесу, и подойти было тесно, - не протолкнуться. А теперь вокруг поредело. Вот и приглядываюсь, примеряясь.

Непросто это. Во-первых, не приучены мы были интересоваться своими предками. А чего ими интересоваться-то? – Не столбовые дворяне, не знать! Выдающихся личностей, таких, чтоб стали гордостью нации и славой страны, среди них, вроде, не было. Так что надуваться и пыжиться оснований не нахожу.

А ещё, - растили нас люди, отягощённые советской властью и горьким опытом. Сами не лезли на рожон и нас приучали не высовываться.

Были, помнится, такие таблички под окнами общественного транспорта: «Не высовываться !»

Да и незачем детям копаться в семейном прошлом. Не угадаешь, что выкопают, а для больших неприятностей в те времена и малого было достаточно.

Значит, нужно теперь писать, несмотря на скудость сведений, о скрытых в глубине корнях рода, даже отсекая по неведению какие-то отростки и побеги, заполняя пустоты семейными байками и оставляя недоговоренности. Иначе не получится.

Прямо с Московского периода начну.

Вот он – дом 24 по Тверскому бульвару, окрашенный в традиционные охру с белилами, - привычные цвета Московских архитектурных памятников. Рядом с парадной – табличка на стене:

« Северный флигель жилой застройки после пожара 1812 года».

Памятник архитектуры охраняется государством. А над входом, значительно ярче мемориальной доски, - вывеска: «Кафе бублик». И, если заглянуть с боковой стороны, оттуда, где прежде был домовый сад, - режут глаз словечки и вовсе, как икота подвыпившего: «Ресторан Твербуль».

Смотрю я на это всё и, как пел Вертинский, «не хочу, не могу, наконец, не желаю!». Ведь, это – дом, где родилась моя мама и старший брат. Это наша «малая Родина»

… Северный флигель. А где же остальной дом?

С самого начала тридцатых годов прошлого века, с появления Генерального плана реконструкции Москвы и решения построить здесь театр, наш дом был приговорён к четвертованию.

Сперва отрубили симметричный северному южный флигель. Потом снесли дворовые службы и, наконец, оттяпали метров сто вдоль тротуара, - весь домовый фасад, «по плечо».

И остался на бульваре под двадцать четвёртым номером не жилой дом и не памятник архитектуры, а воспоминание об утраченном, будто макет, созданный в театральных мастерских: МХАТ им. Горького.

Но я смотрю на дом, окрашенный… розовой памятью детства, и чудо происходит. Начинает, как отрубленный хвост у ящерицы, прирастать к флигелю давно исчезнувшее. Шелестит листвой за забором давно замурованный в камень сад. Гладкий асфальт перед домом, уложенный в годы моего детства, вспучивается булыжной мостовой. В чугунной бульварной ограде открываются давно не существующие проходы со скрипящими вертушками железных турникетов, на которых можно крутануться, навалившись животом…

И фонарный столб вырастает близ нашей калитки, раскрывая её для прошлого.

Зайдём к нам домой! Ну, не к нам, - к деду. Он занимал этот флигель в начале прошлого века, и на месте нынешних вывесок, радом с парадной была другая, - та, что читается на старой любительской фотографии: «Хирургическая лечебница Р.М.Жирмунского»,

… В детстве мне ещё довелось держать в руках сочинение моего деда о развитии зародыша в птичьем яйце, и, не умея разобрать почерк, с любопытством рассматривать толстую тетрадь в переплёте из твёрдого картона в фиолетовых разводах «под мрамор», исписанную чёрными чернилами с большим числом аккуратных перьевых рисунков, разрезов и схем.

За эту работу юный автор был удостоен серебряной медали и права поступать в Императорский Университет.

Он приехал в Москву на факультет естественных наук, а пройдя полный курс, закончил и второй факультет, - медицинский.

Как проходило становление врача, где жил и практиковал поначалу Роман Маркович Жирмунский, нам неизвестно. Знаю только, что занимался он, главным образом, лицевой хирургией, выполнял не раз трепанации черепа. Со временем оперился, и в 1887 году уже переехал в Москву, как сказали бы теперь: «на ПМЖ», вместе с молодой женой, счастливой обладательницей ручной швейной машинки «Зингер», решительной Рахилью Хволес, из семьи лесопромышленника средней руки, но «оч-чень» способного детопроизводителя. Рахиль оказалась едва ли не семнадцатой из выживших детей своего семидесятилетнего отца, рождённых от двух жён.

Наверное, не сразу, но в первопрестольной молодые свили гнездо в доме де-Шево на Тверском бульваре. Здесь в 1900 году родилась моя мать.


В те годы лекарь Жирмунский занимал ещё весьма скромное положение в официальной табели о рангах, в десятом разряде. Однако, семья росла и крепла. Росла в Москве и известность доктора. Дома шутили, говоря, что дед, выходя на улицу, снимает шляпу с головы, отвечая на чьё-то приветствие, а может снова надеть её, только вернувшись домой.

В тогдашней Москве это было не так уж далеко от действительности. Недаром, гордые своей столичностью, петербуржцы называли первопрестольную «большой деревней». Москвичи одного социального слоя знали друг друга, если не лично, то понаслышке. А тут – врач, практикующий в центре города…

8 просмотров0 комментариев

Недавние посты

Смотреть все
bottom of page