I
…Моя сестра, кончавшая фельдшерские курсы в Москве, жила со студентом юристом Гуковским А. И. До моего приезда в Москву у них был сделан жандармами обыск. Перед обыском сестра спрятала за лифчик нелегальную тогда брошюру Плеханова: "Наши разногласия". Её обыскали и брошюру нашли, и потому её арестовали вместе с Гуковским. В тюрьме она повенчалась с Гуковским, а когда я приехал в Москву, она ждала ребёнка. Я ходил к ней на свидания, и потому с самого почти приезда меня вызвали на допрос в губернское жандармское управление. Это было глупо с их стороны, потому что я с Гуковским знаком не был и о политической деятельности его и сестры ничего не знал. Допрашивало меня несколько человек за одним столом. Конечно, допрос жандармам ничего не дал, но для меня этот допрос был полезен как школа своего поведения на дальнейших допросах: я был уже не новичок в этом деле.
Конечно, этот допрос, совершенно безрезультатный для жандармов, меня ещё больше революционизировал. Поэтому, когда мы прочли в газетах о смерти Чернышевского и когда была объявлена политическая демонстрация по этому поводу, то я принял в ней участие. В церкви против памятника Пушкину на Тверском бульваре после обедни женщины и мужчины (не студенты) попросили священника отслужить панихиду о рабе божием Николае, а когда он, ничего не подозревая, начал панихиду, то церковь быстро наполнилась студентами. После панихиды демонстрация прошла по Тверскому бульвару до Никитских ворот, оттуда по Никитской улице до старого здания университета, вошли во двор, пропели несколько раз "вечная память" и разошлись. Это было неожиданностью для администрации, и потому никаких протестов сделать не успели.
В гимназии мы составили себе слишком высокое мнение о студентах и поэтому хотели возможно скорее влиться в их состав. Мы пришли в полном составе на заседание Слуцкого землячества, но оно нас не удовлетворило: говорили о кассе, её пополнении и проч. Пошли товарищи на дома к старым студентам: "Пришли, - говорил мой приятель С. Вержболович, – а они сидят за картами, а на столе стоят бутылки с водкой. Нас спрашивают: "В карты играете?" –нет говорим. "А двадцатому номеру поклоняетесь? (№20 стоял на бутылках водки завода Смирнова). – Нет. – "Какие же вы студенты в таком случае?" Товарищи ушли. Хорошие, идейные студенты тогда были в меньшинстве, на вид они не бросались, их надо было найти. После сообщения Вержболовича мы приуныли, но демонстрация нас подбодрила, и мы стали искать хороших студентов. Я нашёл их в квартире Невзоровой…
Не помню сейчас, против чего протестовали студенты и боролись с ректором Академии Юнге, но в конце концов (быстро) около 120 студентов были арестованы и посажены в Бутырскую тюрьму. Тогда беспорядки перекинулись в Университет: 7/III-1890 г. собралась в саду старого университета сходки, на когорт требовали освобождения арестованных петровцев. Сходка была быстро арестована конными жандармами и отведена в Манеж, а вечером – в Бутырскую тюрьму . В этот раз я на сходку не попал, и моё состояние было мучительно тяжёлым: работать я, конечно, не мог уже. Собирались по квартирам и решили собрать ещё сходку, требовать освобождения товарищей, заявив о своей с ними солидарности. Я приготовился к тому, чтобы сесть в тюрьму: запасся платками, спичками и проч. Мы явились на сходку туда же и требовали освобождения товарищей. Нас было всего 75 человек. С арестом нас не спешили. Нас уговаривали разойтись: сначала инспектор студентов, затем – ректор, затем приехал сам попечитель учебного округа. Мы не расходились. Тогда приехал отряд конных жандармов, раздалась команда: “На хвост!”, нас окружили и повели в Манеж. Здесь нас держали до 11 вечера, когда под конвоем городовых, нас оцепивших (первую сходку вела ещё и цепь конных жандармов), нас повели так, чтобы нас могла меньше видеть публика: по Никитской до Грузинской, затем по глухим окраинам до Бутырок. Всё-таки москвичи проявили к нам симпатии. Это выражалось в том, что через цепь городовых нам передавали кульки с французским хлебом и другими яствами. В Бутырки нас привели около 1 ч. ночи. Здесь в большом полутёмном приёмном зале с цементным полом нас долго переписывали с указанием разных о нас сведений и, наконец, около двух часов ночи по длинным коридорам повели по тюрьме во второй этаж. Здесь открыли решётчатую дверь в большой решётке во всю вышину и ширину коридора, и, введя в него, разместили в несколько громадных камер, в которых были поставлены деревянные топчаны, покрашенные тёмно-коричневой масляной краской. Мы на голые топчан положили свои шинели так, чтобы часть была под головой (рукава) и частью можно было укрыться, и быстро уснули. Очень скоро я проснулся и вскочил: меня кусали клопы, которых оказалось слишком много. Я взял спички и стал выжигать их на моём топчане. Сжёг 3 коробки спичек, экономя их. Утром оказалось, что двери в камеры (железные, решётчатые) были открыты во всех наших камерах, и только коридор был с двух сторон преграждён громадными решётками с такими же дверями на них. Одна решётка выходила к лестнице, другая отделяла женское уголовное отделение. Принесли нам чай и хлеб. После чая мы устроили общее собрание, на котором была, между прочим, избрана "клоповная комиссия". Окна камер нашего коридора выходили во внутренний квадратный двор. Мы открыли окна и стали звать товарищей из первой сходки и Петровцев. Первые были в том же этаже в коридоре налево, и мы могли их видеть, а Петровцы были над нами. Разговаривать было запрещено, но мы всё-таки нашли то, что нам было нужно, да и не очень-то слушались приказов. С первой сходкой мы установили письменные сношения через надзирателей и отчасти через окна, а с Петровцами почта была установлена при помощи шпагата, на котором спускались в них записочки и поднимались наши ответы. Надо было заполнить время. Кое-кто устроил "бега лошадей" по коридору, причём каждый избирал себе лошадиную кличку; кое-кто пели хором песни, частью занялись изданием двух враждебных друг другу газет, полемизирующих между собой в шутку. Одна газета - консервативная, с девизом: "Кесарево - Кесареви. А божие - такожде Кесареви!"; другая - либеральная с девизом: "Изведи из темницы душу мою". В обеих газетах было много остроумного, и мы покатывались со смеху, читая их. Инициаторами газет была первая сходка, сотрудничали все, газета распространялась тоже среди всех. На следующий день привели ещё третью сходку студентов в числе 66 человек. 261 человек из 3000 студентов – это был небольшой % протестантов и хороших товарищей. Начальство сделало большую ощибку: мы, более отзывчивые, более революционные студенты, были собраны вместе, перезнакомились и сошлись, и не только завязали связи, но и сорганизовались…
II
…У бабушки был дом в Ишиме. Деревенский домик с участком, огород, корова, две лошади. (Это не считалось большим достатком. По сибирским просторам без лошадей - никак! По делам или в гости запросто ездили за сто верст...)
Мальчишки вкалывали на огороде, таскали воду, косили, ездили в ночное, могли подоить корову, учились столярничать... Дед всю жизнь любил такую работу и обожал лошадей. Бабушка всем руководила, карала, миловала, ласкала, утешала, учила...
Взяв ребят, она наняла “стряпку” и кучера. Получала ли сама бабушка какое-нибудь пособие - не знаю, но детям назначили пенсию за отца. На нее и жили. Товарищи отца по работе добились разрешения: всех сыновей Федора Парфентьевича принять в училище, на казенный счет. Училище было с пансионом, и это было очень большое подспорье.
Духовные училища бывали разные. Это - котировалось на уровне гимназии и даже выше. (Программа не меньше, плюс “спецпредметы”: богословие, риторика,
древнерусский - и т.п.) Ценился дух соревнования: в каждом классе непременно
составлялось “рейтинговое табло” - кто первый, кто второй... Все братья всегда
оказывались в первом десятке.
А из последнего класса дедушка чуть не вылетел с волчьим билетом. Приближался 1905 год. Настроения у молодежи были соответствующие. А в Тобольск как раз назначили очень реакционного градоначальника. Потенциальные “батюшки” уже не раз участвовали в службах, пели на клиросе, знали все порядки. И вот они
пришли ночью, вчетвером или впятером, под балкон к этому мэру и исполнили ему по всем канонам, могучими молодыми голосами, “Вечную память”, плавно перешедшую в “Со святыми упокой”...
Градоначальник озверел. Ребят вычислили. Директор получил приказ вышвырнуть всех немедленно, без права окончания курса. (Это и есть волчий билет. Это на самом деле значило - без права получения среднего образования.)
Двоих директор отбил - дед и его товарищ отделались исключением на месяц.
Вообще, наказания в училище были жесткими. Не знаю, как насчет порки, но в
карцер, “на хлеб и воду”, сажали за милую душу, и дед, случалось, сиживал. Конечно,оставляли без обеда, без сладкого, без отпуска (для пансионеров), а самым
распространенным и неприятным было “на колени, на горох!” - вариант “пшел в угол носом!”, более высокой степени устрашения...
И, при всем, при том, отношения с наставниками были душевными. Дедушка всегда с благодарностью вспоминал своих учителей и, особенно, директора. (Тот, по-видимому, лично курировал всех маленьких Лебедевых.)
Иван Константинович Кондорский, автор одного из текстов (публикуется отрывок) и его супруга Анна Евгеньевна. Прадед и прабабушка Евгения Ефремова.