Предлагаем читателям рассказ известного писателя, члена правления Союза писателей России Николая Дорошенко.
Этот рассказ, как мы считаем, сильнее многих объемных произведений способен взволновать читателя коротким сюжетом о жестокости войны и принесенных ею на русскую землю страданиях. Очень уместно было бы поместить его в школьную программу. Вместо, допустим, "Темных аллей" И.Бунина. Нет, конечно, никто не умаляет художественной ценности бунинской прозы, но все же так ли нужны девятикласснику переживания пожилого барина, встретившего через много лет свою возлюбленную, которая из совсем другого социального слоя (отчего и не сложилось когда-то)...
А вот та история, о которой в рассказе Дорошенко - необходима нашим подросткам, тем более что и литературные достоинства рассказа вполне на уровне русской классики.
Деревня у нас была огромной. А наша улица аж в двадцать с лишним дворов выглядывала и на лужок, где отдыхали лошади после дневной страды, и на проточный пруд, где, по преданию, старинный сом иногда поворовывал гусей да уток, и на край колхозного сада, в котором можно было бы заблудиться, если б яблони там росли не безукоризненно прямыми рядами, и на шлях, который серой грунтовой лентой вытекал из нашего села за далекую линию горизонта.
Мы даже в своем дошкольном возрасте приноровились воровать лошадей на лужку. Свистом подманив этих привыкших покоряться колхозных работяг и угостив хлебушком, мы заводили их в канавку, чтобы проще было вскарабкиваться на их терпеливые спины, да и примучивали своими скачками. Сам конюх, завидев нас, приговаривал: “Н-н-ну, казачье! Н-н-ну крапивы в штаны напихаю вам!” А в пруду мы мутили воду, и всплывающих на поверхность щук да вьюнов брали голыми руками и приносили домой в качестве платы за свое слишком уж вольное житье. По шляху же мы догоняли друг дружку на почти самодельных велосипедах. И хотя у меня в велосипеде вместо звездочки была кривуляка, так что цепь постоянно спадала, я умудрялся возвращаться со шляха не самым последним.
Бывало так, что счастливцы с прямыми звёздочками и с неопухшими шинами отрывались от остальных на слишком значительное расстояние. И тогда остальные делали вид, что ни за кем не гонятся, просто едут за Бугор, например, аж до Окопа. Так что самые быстрые вынуждены были пристраиваться к общей компании. А доехав до Окопа, сначала мы молча глядели в его тревожное, окружённое густыми зарослями иван-чая нутро. Затем доставали свои ножички и торопливо выковыривали с брустверов свинцовые пули и медные гильзы.
У меня этих пуль и гильз к тому времени накопилось с полкармана. И я был уверен, что они – самое ценное из всего того, что у меня есть.
Ещёна нашей улице – окна в окна с моим домом – жила баба Миланья. Ей было лет под сорок, но её серый суконный платок зимой и чёрная, ниже бровей, шаль летом, а также безмолвная её отрешённость свидетельствовали, что она – уже старуха.
Часто она пыталась заманить кого-нибудь из нас к себе в дом. Но так, чтобы наши строгие матери не знали об этом. Я побаивался еёпристального и жадного взгляда. Ещёстрашнее было ночью сквозь открытое окно слышать, как из кривенькой еёизбушки доносится страшный, почти собачий вой.
Но однажды она показала мне целую горсть конфет. И я не удержался, зашёл в её жутковатое жилище. И съел яичницу из трёх яиц, наскоро ею приготовленную. Затем я торопливо (потому что она глаз с меня не сводила!) вымакал чёрным самопечным хлебом целую тарелку меда. Затем, выпив кружку колодезной воды, я получил в подарок и конфеты. На прощание она вдруг обняла меня и поцеловала в макушку с таким жаром, что я до своей калитки добежал в один прыжок. А моя мать сразу же догадалась, откуда у меня конфеты. И сказала отцу:
– Если Миланья не свыкнется, то оно её допечет...
– Допечёт, – согласился отец. А затем, посчитав на пальцах, добавил: – Уже настоящим парубком стал бы еёхлопчик...
Из их же рассказов я знал, что мужа бабы Миланьи – с детства хромого, непригодного к войне – за то, что он подкравшимся к нему ночью партизанам полкоробка спичек и кусок мыла дал, немцы повесили на ветке старого клёна. А их малолетний сын, спрятавшийся было в лопухах, вдруг выскочил, на немцев набросился; те его начали отпихивать, затем один немец, с досады видимо, чуть посильнее прикладом по голове его задел, и как затем Миланья над ним н и убивалась, он уже не ожил. А один раз немцы даже и хату бабе Миланье подожгли. Но, потеряв рассудок, сумела-таки она покидать горящие кули с крыши; так что верхние венцы её ветхой избушки только чуть-чуть обуглились.
Однажды мы в очередной раз приехали к Окопу. Погода в тот день стояла жаркая. Когда спешились мы, то долго вытирали взмокшие лица подолами своих рубах. Но облегчения не почувствовали даже после того, как попадали на землю. Потому что и из земли сквозь упругую да густую траву пробивался один лишь горячий дух.
Мы лежали и слушали, как в траве масляно скворчат кузнечики, млеют пчелиные гулы. И с неба в глаза нам, как искрой, нескончаемо посверкивал своею песней жаворонок.
Некий особо тяжёлый шмель вдруг прогудел над моим лицом, и вся великая надсада его словно бы застряла в моих ушах. Только когда хлопцы, как суслики, вдруг высунули головы из травы и тоже стали прислушиваться, я понял, что это уже не шмель гудит, а нечто иное.
Еле слышно погудев, оно затем тихонько погыкало: “Г-г-ык, г-г-гык...”, затем сипловатенько запищало: “И-и-и...”, затем пришмыгнуло, затем вдруг полоумно завыло...
Мы вскочили и, намагниченные одним лишь страхом, осторожненько заглянули в Окоп. И увидели на его дне плашмя опрокинутую бабу Миланью. Скребла она пальцами затрухлявившуюся с войны землю, а когда трава попадалась ей, выскубала она и траву. И при этом уже не гыкала, не сипела, а только что есть мочи рыдала.
Я уже хотел было крикнуть: “Баба Миланья, да ты чего!” Но справа от меня хмуро молчал Юрко. А слева молчал белый, как мел, Мыкола Железяка. И Ваня Косточка, стоявший спереди от меня (худенький, похожий на стрекозу), тоже не шевелился.
Вот так, в полуобморочном безмолвии, мы затем взялись за рули своих велосипедов и, как привидения, полетели прочь.
– Мамо! – крикнул я, влетевши к себе во двор.
Мать, словно из самого воздуха тут же выткалась на крыльце, перепуган н о бросилась мне навстречу.
– Там... В Окопе... Она ж орёт!
– Кто?
– Да баба ж Миланья!
– О, Господи!
И через минуту мать уже бежала по шляху, на ходу снимая с себя передник и размахивая им, как флагом.
А вскоре она уже сидела с бабой Миланьей возле нашего двора. Подкравшись поближе к калитке, я прислушался. И был очень поражён, когда различил, как баба Миланья очень уж обыкновенным голосом спрашивала у моей матери:
– Мы с тобой вроде бы у Одарки с одного пучка рассаду брали? А у меня пока ещёни один помидор не завязался...
– Да будь они неладны, эти помидоры, – сказала моя мать. – Сроду ни у кого рассады я не брала, всегда своей обходилась, а тут позарилась...
– Да всегда ж у неёпомидоры были самыми уродными...
А вечером мать рассказывала отцу:
– Хлопцы наши примчались, всех напугали так, что теперь только и разговоров будет. И до Окопа я бегу, а сама думаю: зачем бежать, если она хоть разок не в подушку, а на свободе выплачется уже как следует... Ну, а потом я еёувидала и сразу поняла, что вроде бы как оно еёотпустило...
И действительно, больше мы не слышали ночных завываний бабы Миланьи. И уже не всматривалась она в меня со своей жуткой пристальностью. Но и заманивать к себе не перестала. А один раз зазвала она всю нашу ватагу. Но мы, поглотав еёугощение, умчались на улицу так быстро, что она только и успела крикнуть:
– Ну, чистые воробьи, а не хлопцы!
И вот так, уже как все люди, век свой она дожила.
Николай Дорошенко
2008 г .
Comments